Павел Флоренский, священник, православный богослов, математик, физик, искусствовед, родился 9 января 1882 года около семи часов вечера. Этот вечерний час «прозрачности мира и наступающей прохлады», когда трепещет «иного бытия начало», станет для него самым любимым. Он и умереть — отойти — мечтал, как и родился — на закате.
Семья жила замкнутым миром, в котором царили нежность и любовь. Отец — инженер-путеец — не был враждебен ни одной религии, но ни одной и не признавал. Его евангелием был гетевский «Фауст», а библией — Шекспир. Что касается матери, то отношения с ней Флоренский позднее сравнит с чувством одинокого путника в большой прохладной роще: священный трепет и молчание, прохлада и робость...
Павел был чувствительным, впечатлительным ребенком. Однажды он увидел уличного точильщика, перед которым вертелось колесо, сыплющее искрами. Вот как он позже вспоминал об этой встрече: «Я стоял, как очарованный взглядом чудовища. Предо мною разверзались ужасные таинства природы. Я подглядел то, что смертному нельзя было видеть... Вечное вращение, ноуменальный огонь... Я остолбенел и пораженный ужасом, и захваченный дерзновенным любопытством, зная, что не должно мне видеть и слышать видимого и слышимого... Это чувство откровения тайн природы и ужаса, с ним связанного, тютчевской Бездны и влечения к ней было и есть, как мне думается, одна из наиболее внутренних складок моей душевной жизни».
Другой случай связан с обезьяной, которую отец нарисовал, чтобы та «охраняла» виноград, до которого маленький Павел был слишком охоч. Прекрасно сознавая, что обезьяна не настоящая, он подходил к ней и просил у нее разрешения взять ягодку, как будто обладал врожденным знанием того, что символ — охранная сила Природы и с этой силой опасно не считаться.
Свои детские и отроческие годы Павел провел в ненасытном общении с Природой. Ему казалось, что, пряча сокровенное от остальных людей, она только передним, в нее влюбленным, распахну ла свои врата. И ведь так оно и было! Просто нужно иметь особый взгляд, особый строй души, чтобы его увидеть. Павел знал, что к тайне нельзя подходить безнаказанно, и потому стремился познать неведомый мир, не нарушая его сокровенности. И в тоже время Флоренского всегда — и в детстве, и потом — влекла та часть невидимого мира, где скрыты корни вещей и явлений. И он, конечно, имел в виду себя, когда говорил, что ребенок «владеет абсолютно точными метафизическими формулами всех запредельностей». Далеко не каждый ребенок, конечно. Но Павлу это было дано. Он восхищался морем с его недосягаемой бездной, полной загадочных существ, тайной запахов и вкуса воды, шумом прибоя, «состоящего из вертикалей, рассыпчатого, как готический собор». В складках горных пород он видел застывшее время, запахи открывали ему сущность вещей, особенно эфирные масла и благовонные смолы: «Природа набухала, стремясь ко мне, как и во мне набухал прозрачный слой тонкой, но непробиваемой изоляции, и стремление к мистическому разряду никогда не удовлетворялось до конца...
Весь мир был сказкой, в одних местах притаившеюся, в других — открытою. Но и там, где сказка мира казалась спящей, я видел притворство: глаза ее были приоткрыты и сквозь ресницы высматривали выжидательно». Наверное, если бы Флоренский не стал священником, то непременно сделался бы сказочником.
Между тем родители, зная впечатлительность мальчика, всячески ограждали его от «мистики», в доме не держали книжек со сказками. Но разве о феях, домовых, русалках и леших узнают из книжек?
И в церковном отношении Павел был совершенным дичком, даже не знал, как креститься, и ни разу не был в храме. Но вот однажды ему приснился сон: он видел себя погруженным во мрак — плотный, глубокий, давящий. Ужас сковал его душу, потому что не было надежды выбраться из этого небытия. И в тот же миг не то незримый свет, не то неслышимый звук принес в затухающее сознание имя — Бог. И в этом он увидел спасение и осознал откровение. В другой раз Павел проснулся от явно ощутимого внутреннего толчка. Он вышел во двор. Над огромными акациями висел серебряный диск луны — такой огромный, такой холодный, что Павлу стало не по себе. И вдруг в воздухе совершенно отчетливо раздался громкий голос, дважды повторивший его имя: «Павел! Павел!» И в этом зове Павел ощутил призыв.
Но все же сначала он закончил университет и уже потом, в 1904 году, поступил в Московскую духовную академию, чтобы, по его словам, «произвести синтез церковности и светской культуры». Приняв священнический сан, Флоренский обрел обетованную землю в Троице-Сергиевой лавре. Женился. Наплодил кучу детей. Но судьба уготовила ему, как и многим, тяжкое испытание. Произошла революция. Он мог бы уехать за границу, где его ждала блестящая карьера как на научном, так и на духовном поприще. Но остался в России, прекрасно сознавая, что худшее еще впереди. По мере сил он стремился спасти духовное наследие прошлого, вошел в комиссию по охране памятников искусства и старины Троице-Сергиевой лавры. В 1921 году его избрали профессором Высших художественно технических мастерских (Вхутемас). До 1929 года профессор Флоренский приходил на занятия в подряснике, не скрывая своей принадлежности к духовному сану.
Когда началась кампания по вскрытию мощей, уничтожению икон, он написал свою знаменитую работу «Иконостас», в которой показал духовную связь между святым, его нетленным телом и иконой. В период массового переименования названий городов и улиц издает книгу «Имена», раскрывая духовный смысл наименования как выявления сущности личности или предмета. Но главным направлением его исканий стали поиски синтеза математического, физического, художественно-философского и религиозного мышления. Все это однажды обернут против него, и в 1933 году «поп-профессор» будет арестован и сослан в Соловецкий лагерь, где ему не найдут лучшего применения, как работать на заводе йодной промышленности. «Тут можно было бы заниматься, но отчаянный холод в мертвом заводе, пустые стены и бушующий ветер, врывающийся в разбитые стекла окон, не располагают к занятиям... и даже письмо писать окоченевшими руками не удается», — напишет он из лагеря жене.
В лагере он пользовался почтением даже в среде уголовников. Рассказывали, что когда Флоренский умер от истощения и тело его вынесли из барака, то все, кто в тот момент были рядом, встали на колени и сняли шапки. Это всего лишь лагерные предания, в которых отразилось благоговейное отношение к отцу Павлу. В действительности 25 ноября 1937 года он был приговорен тройкой УНКВД к высшей мере наказания и 8 декабря 1937 года расстрелян.
В своем завещании детям Флоренский напишет: «Когда будет на душе плохо, смотрите на звезды или на лазурь днем. Когда грустно, когда вас обидят, когда что не будет удаваться, когда придет на вас душевная буря — выйдите на воздух и останьтесь наедине с небом. Тогда душа успокоится».
Семья жила замкнутым миром, в котором царили нежность и любовь. Отец — инженер-путеец — не был враждебен ни одной религии, но ни одной и не признавал. Его евангелием был гетевский «Фауст», а библией — Шекспир. Что касается матери, то отношения с ней Флоренский позднее сравнит с чувством одинокого путника в большой прохладной роще: священный трепет и молчание, прохлада и робость...
Павел был чувствительным, впечатлительным ребенком. Однажды он увидел уличного точильщика, перед которым вертелось колесо, сыплющее искрами. Вот как он позже вспоминал об этой встрече: «Я стоял, как очарованный взглядом чудовища. Предо мною разверзались ужасные таинства природы. Я подглядел то, что смертному нельзя было видеть... Вечное вращение, ноуменальный огонь... Я остолбенел и пораженный ужасом, и захваченный дерзновенным любопытством, зная, что не должно мне видеть и слышать видимого и слышимого... Это чувство откровения тайн природы и ужаса, с ним связанного, тютчевской Бездны и влечения к ней было и есть, как мне думается, одна из наиболее внутренних складок моей душевной жизни».
Другой случай связан с обезьяной, которую отец нарисовал, чтобы та «охраняла» виноград, до которого маленький Павел был слишком охоч. Прекрасно сознавая, что обезьяна не настоящая, он подходил к ней и просил у нее разрешения взять ягодку, как будто обладал врожденным знанием того, что символ — охранная сила Природы и с этой силой опасно не считаться.
Свои детские и отроческие годы Павел провел в ненасытном общении с Природой. Ему казалось, что, пряча сокровенное от остальных людей, она только передним, в нее влюбленным, распахну ла свои врата. И ведь так оно и было! Просто нужно иметь особый взгляд, особый строй души, чтобы его увидеть. Павел знал, что к тайне нельзя подходить безнаказанно, и потому стремился познать неведомый мир, не нарушая его сокровенности. И в тоже время Флоренского всегда — и в детстве, и потом — влекла та часть невидимого мира, где скрыты корни вещей и явлений. И он, конечно, имел в виду себя, когда говорил, что ребенок «владеет абсолютно точными метафизическими формулами всех запредельностей». Далеко не каждый ребенок, конечно. Но Павлу это было дано. Он восхищался морем с его недосягаемой бездной, полной загадочных существ, тайной запахов и вкуса воды, шумом прибоя, «состоящего из вертикалей, рассыпчатого, как готический собор». В складках горных пород он видел застывшее время, запахи открывали ему сущность вещей, особенно эфирные масла и благовонные смолы: «Природа набухала, стремясь ко мне, как и во мне набухал прозрачный слой тонкой, но непробиваемой изоляции, и стремление к мистическому разряду никогда не удовлетворялось до конца...
Весь мир был сказкой, в одних местах притаившеюся, в других — открытою. Но и там, где сказка мира казалась спящей, я видел притворство: глаза ее были приоткрыты и сквозь ресницы высматривали выжидательно». Наверное, если бы Флоренский не стал священником, то непременно сделался бы сказочником.
Между тем родители, зная впечатлительность мальчика, всячески ограждали его от «мистики», в доме не держали книжек со сказками. Но разве о феях, домовых, русалках и леших узнают из книжек?
И в церковном отношении Павел был совершенным дичком, даже не знал, как креститься, и ни разу не был в храме. Но вот однажды ему приснился сон: он видел себя погруженным во мрак — плотный, глубокий, давящий. Ужас сковал его душу, потому что не было надежды выбраться из этого небытия. И в тот же миг не то незримый свет, не то неслышимый звук принес в затухающее сознание имя — Бог. И в этом он увидел спасение и осознал откровение. В другой раз Павел проснулся от явно ощутимого внутреннего толчка. Он вышел во двор. Над огромными акациями висел серебряный диск луны — такой огромный, такой холодный, что Павлу стало не по себе. И вдруг в воздухе совершенно отчетливо раздался громкий голос, дважды повторивший его имя: «Павел! Павел!» И в этом зове Павел ощутил призыв.
Но все же сначала он закончил университет и уже потом, в 1904 году, поступил в Московскую духовную академию, чтобы, по его словам, «произвести синтез церковности и светской культуры». Приняв священнический сан, Флоренский обрел обетованную землю в Троице-Сергиевой лавре. Женился. Наплодил кучу детей. Но судьба уготовила ему, как и многим, тяжкое испытание. Произошла революция. Он мог бы уехать за границу, где его ждала блестящая карьера как на научном, так и на духовном поприще. Но остался в России, прекрасно сознавая, что худшее еще впереди. По мере сил он стремился спасти духовное наследие прошлого, вошел в комиссию по охране памятников искусства и старины Троице-Сергиевой лавры. В 1921 году его избрали профессором Высших художественно технических мастерских (Вхутемас). До 1929 года профессор Флоренский приходил на занятия в подряснике, не скрывая своей принадлежности к духовному сану.
Когда началась кампания по вскрытию мощей, уничтожению икон, он написал свою знаменитую работу «Иконостас», в которой показал духовную связь между святым, его нетленным телом и иконой. В период массового переименования названий городов и улиц издает книгу «Имена», раскрывая духовный смысл наименования как выявления сущности личности или предмета. Но главным направлением его исканий стали поиски синтеза математического, физического, художественно-философского и религиозного мышления. Все это однажды обернут против него, и в 1933 году «поп-профессор» будет арестован и сослан в Соловецкий лагерь, где ему не найдут лучшего применения, как работать на заводе йодной промышленности. «Тут можно было бы заниматься, но отчаянный холод в мертвом заводе, пустые стены и бушующий ветер, врывающийся в разбитые стекла окон, не располагают к занятиям... и даже письмо писать окоченевшими руками не удается», — напишет он из лагеря жене.
В лагере он пользовался почтением даже в среде уголовников. Рассказывали, что когда Флоренский умер от истощения и тело его вынесли из барака, то все, кто в тот момент были рядом, встали на колени и сняли шапки. Это всего лишь лагерные предания, в которых отразилось благоговейное отношение к отцу Павлу. В действительности 25 ноября 1937 года он был приговорен тройкой УНКВД к высшей мере наказания и 8 декабря 1937 года расстрелян.
В своем завещании детям Флоренский напишет: «Когда будет на душе плохо, смотрите на звезды или на лазурь днем. Когда грустно, когда вас обидят, когда что не будет удаваться, когда придет на вас душевная буря — выйдите на воздух и останьтесь наедине с небом. Тогда душа успокоится».